http://rusrep.ru/article/2013/11/25/ogurets/
Что хочет сказать стране Юра Огурец из села Россолово
Власть ворует, народ голодает, мужики спиваются, бабы стервенеют, русских давят, нерусских травят, большой бизнес борзеет, малый загибается, жить честным трудом нельзя, нечестным — тем более. Очень стройная и гармоничная картина мира. Не вписывается в нее только Юра Смирнов по кличке Огурец, который в своей вымирающей костромской деревне имеет 100 тысяч в месяц. Как? Да никак! Просто работает.
Дмитрий Соколов-Митрич
28 ноября 2013, №47 (325)
Тормозные осенние мухи очень смешные. Они гуляют вразвалочку по оконному стеклу, лапки дрожат и подкашиваются. Берешь ее голыми руками за крыло, а ей даже жужжать лень. Когда выглядывает солнце, дрозофилы и дрозофилки кое-как поднимаются в воздух, но тут же идут на жесткую посадку, издавая звук падающего самолета. Все, не могу больше ждать! Пойду сам, пешком. Подумаешь, какие-то семь километров.
Юра и его средства производства: автомобиль, трактор, а также ум, честь и совесть
Юра Смирнов по кличке Огурец — это человек, который вечно опаздывает, но все успевает. Ангел-хранитель села Россолово. Неутомимый шабашник. Просто человек, который берется за любую работу. Для профессии, которую он освоил, односельчане названия еще не придумали, но номер Смирнова есть у каждого — как 02 или 03. Просто любой здесь знает точно — по нему можно позвонить в любое время суток, и Юрка: а) никогда не откажет; б) обязательно сделает то, что обещал; в) возьмет недорого, а может и вовсе подождать с оплатой.
Почему же, зараза, он уже на час опаздывает?!
Уважительная причина может быть только одна. Село Россолово рассечено пополам железной дорогой с очень капризным шлагбаумом. Недавно сильно умные люди в РЖД решили построить на станции дополнительный тупиковый путь. Не рассчитали с длиной, а может, сэкономили: теперь, если туда загоняют слишком большой поезд, он перекрывает переезд на несколько часов. Для Смирнова это единственный шанс передохнуть.
— Да ты что, правда пешком сюда явился?! — Юрка округляет глаза, когда я застаю его по ту сторону товарняка. — Там же медведица бродит! Я вчера ее сам видал, прямо на дорогу передо мной вышла.
Ладно, не будем о грустном…
О грустном
В местный диалект, изобилующий северным оканьем, дыканьем и восходящими интонационными завитушками, каким-то чудом вплелось дворянское словечко «пóлно». В окружении высококачественной матерщины оно смотрится особенно изысканно: «Юран, да пóлно, не дождемся мы сегодня этого мудака, он вчера весь вечер Юльку топтал, сейчас дрыхнет, сука, попердывает — пошли без него, нам больше бабла достанется».
Собственно, это «пóлно» — единственная веселая нотка в местной печальной действительности. По крайней мере на первый взгляд.
— Формально на территории сельсовета 86 деревень, но треть из них уже давно вымерла, а таких, где живут люди, а не дачники, всего четыре, — глава сельсовета Александр Транчуков, бывший моряк торгового флота, мужественно докладывает обстановку на демографическом фронте. — Население — 2613 человек, из них 757 пенсионеры. Молодежь уезжает в Москву, Питер, Кострому, а из городов и с северов приезжают в основном старики — доживать свой век на природе. Еще немного, и станем домом престарелых под открытым небом.
Костромская область вообще аутсайдер почти по всем показателям. В рейтинге регионов по качеству жизни — в первой десятке снизу. Численность населения сползла до зловещих 666 тысяч — впору присоединяться к соседней Ярославской области. Экономика африканского типа, ведущие отрасли — лесное и сельское хозяйство. Полная и безоговорочная депрессия. «Это все потому, — утверждает костромская интеллигенция, — что наша земля — вотчина династии Романовых. Советская власть сюда не вкладывалась принципиально. А постсоветская — вообще никуда не вкладывается».
Александр Транчуков. Глава сельсовета. Много думает
Александр Транчуков — это человек, который много думает.
— Про русский национальный характер, — уточняет глава сельсовета. — Мы почему-то все время ждем, что придет какой-нибудь сильный вожак и нас организует. Мы почему-то стесняемся сами делать какие-нибудь хорошие дела. На субботник людей уже не выгонишь, еле приучил за вывоз мусора платить. Все жалуются на торговцев паленым спиртом, а как предложишь совершить контрольную закупку, разбегаются по норам. То ли мы потеряли чувство любви к родине, то ли его и не было никогда. А может, просто раньше власть посильней была, заставлять умела?
Сам Транчуков — человек гиперактивный. По правую руку от него стена, увешанная культурными мероприятиями. Конкурс «Коси, коса!», «Папа, мама, я», чемпионат сельсовета по гиревому спорту…
— Я своего сына знаете как научил родину любить? Мы когда с ним на природу выезжали, первым делом весь чужой мусор вокруг себя уберем, в яму закопаем, сверху поставим крестик и прочитаем молитву собственного сочинения.
Юру Транчуков тоже иногда критикует за недостаточную духовную крепость. Юра и правда ни о чем таком не думает. Почему? Да не почему! Просто работает.
Могу копать
В восемь утра, прорвавшись сквозь проклятый переезд, ездим по Россолово, собираем трудовые резервы под необходимость вырыть могилу для очень ответственной старушки Гусевой. Позавчера утром она сказала: «Ну все, сегодня я точно помру!» И слово сдержала, к вечеру умерла.
Сашка-«ирландец». Не пьет, не курит, характер «модный»
Трое уже есть: Юрка, его брат Толик и я. На обочине нас ждет здоровый рыжеватый парень Саша, он похож на ирландца. У Саши «модный» характер: всегда себе на уме, любит деньги, почти непьющий. Разыскиваем последнего, Серегу. Он полная противоположность «ирландцу». Хоть и щупленький на вид, но шебутной, любит пиво и поозорничать. То на машине пьяный улетит в кювет прямо под носом у гаишников, то морду набьет кому-нибудь не тому, то женится неудачно. Но есть у него все-таки один недостаток — гиперответственный. Если что-то обещал, сделает. Вот и сейчас, хоть и в весьма потрепанном виде, Серега все-таки присоединяется к рабочему коллективу, и всем этим ласковым маем мы едем копать.
Дорога на кладбище, она же дорога к храму, представляет собой реку грязи, которую даже идущий не осилит — только джип. Параллельно течет еще одна жидкая дорога — река Векса. Там, где эти две магистрали почти соприкасаются, стоит живописный храм, и с каждым годом все шире расползается оно — кладбище.
Копать могилу, оказывается, — занятие очень позитивное. Особенно если ты роешь ее для человека, умершего естественной и достойной смертью, как в случае со старушкой Гусевой. Это почти как принимать роды или провожать ребенка первый раз в первый класс. Чувствуешь себя частью какой-то естественной и непреодолимой силы. Никакого уныния и скорби, копаем, как будто танцуем лезгинку. Попеременно кто-то один выходит в центр и машет лопатой, погружаясь все глубже в землю, остальные стоят по краям и самозабвенно трындят.
В этих местах прозвище есть почти у каждого. Обижаться — признак идиотизма. Кличка дается человеку как пропуск в сообщество достойных. Например, крупнейшего местного предпринимателя зовут Штуцер.
— Толик, а помнишь, как мы могилу рыли и на труп наткнулись? Как ты быстро тогда из могилы выпрыгнул! Небось, сейчас так не получится!
— Конечно, выпрыгнул. Он же лицом вниз лежал. Я как представил, что его могли живым закопать, мне аж плохо стало.
— А в Москве сейчас такой аттракцион есть: платишь бешеные деньги, и тебя на полчаса закапывают прямо в гробу. Полежал, подумал о вечном, откопали — и никакой депрессии, как новенький.
— А гроб со связью?
— Зачем?
— Ну как, закапываешь дурака, а потом звонишь ему под землю и торгуешься — почем откапывать будем.
— Саш, а Саш, ты брюки-то сегодня крепкие надел? Не треснут, как в прошлый раз? Он у нас тут отличился: опускаем гроб в могилу, а они у него хрясь — прямо вместе с трусами. Люди аж плакать перестали, ржачка на кладбище была такая, даже отец Валентин из окна выглянул.
— А как он, кстати? Все пьет?
— Сейчас вроде нет уже. А раньше пил — почти каждый день звонил, бутылку заказывал.
— На что он пил-то? Его ведь в служении запретили.
— Знакомый прихожанин из Буя помогал. За былые заслуги. Юран, ты на хрена землю в яму загоняешь — делать, что ли, нечего?
— Че, не видишь? Края выравниваю, красоту навожу.
Старушка вместе с родственниками приезжает в кузове грузовика. Могилой все остались довольны: дно сухое и ровное, края отполированы, отвальная земля лежит по трем сторонам периметра красивым диванчиком. Родные и близкие поплакали, спели «Святый Боже», выпили и начали яростно размечать прилегающую к свежей могиле землю под собственные будущие трупы. Причем безо всякого траурного фарисейства, а наоборот — с большим азартом и жизнелюбием. Раньше так делили ордера на квартиры в только что построенном для трудящихся доме.
Сам себе зарплата
Почему Смирнова стали называть Огурцом, не помнит уже никто, кроме его самого и его родной матери. Да и у них версии разнятся.
— Это все Валька Попова, — говорит мать. — Он однажды рубероид привез на склад, спрыгнул из кабины на землю, смешной такой, как огурец. Вот она первая и стала его так называть.
— Это все Валька Попова, — соглашается Юрка и тут же делает шаг в другую сторону. — Мы однажды сидели где-то вместе за столом, а я все на огурцы налегал. Вот она первая и стала меня так называть.
В этих местах прозвище есть почти у каждого. Обижаться — признак идиотизма. Кличка дается человеку как пропуск в сообщество достойных. Например, крупнейшего местного предпринимателя зовут Штуцер. А есть целое семейство, которое уже на протяжении лет ста от мала до велика зовут Кабанами, Кабанихами, Кабанятами. Живет в Россолове даже один тип, которого все в глаза называют Глупым — и он тоже не обижается. Да Юрка и впрямь похож на огурец. Непонятно чем, но похож. Какой-то весь кругловатый, кривоватый, а главное — всегда в тонусе.
— Выучился на механизатора, работал в колхозе «Объединенный труд», в девяностые начал потихоньку шабашить, — излагает свою биографию бывший Смирнов. — Ну а как еще? В колхозе зарплату по четыре месяца задерживают, а тут день в день живые деньги. В нулевые, когда получше стало, пошел в «Форию» в охранники, но шабашить не перестал. Сутки сторожу, двое — сам себе зарплата.
— Куда пошел?
— В «Форию». Это у нас тут была такая контора финская. Они решили лес заготовлять, им береза была нужна. Навезли техники целую дивизию, огромный холм своротили, построили терминал. А когда дошло дело до рубки, выяснилось, что это только на картах у нас здесь береза. А на самом деле осина. В общем, заплакали финны, забрали свою технику, свалили на родину, а нас сократили. Тогда я решил уже полностью пересесть на шабашку. Купил два убитых трактора, привел их в рабочее состояние — потом, правда, один пришлось продать, деньги были очень нужны. Сейчас опять зовут в охранники, в таксисты, даже главный районный жириновец в помощники к себе идти предлагает. Но я уже не хочу. Я все равно нигде такой зарплаты не найду.
— Какой такой?
— Ну вот смотри. За могилу мы сегодня по тысяче заработали. Сейчас пойдем чубарики грузить, развозить, я с них еще по тысяче имею. Вечером семью одну в Галич повезу на поезд, а другую, наоборот, встречу — еще восемьсот. Плюс так, по мелочи. Меньше трех тысяч в день у меня никогда не бывает, а работаю я без выходных. Плюс пенсия по инвалидности — почти десятка. Ты сам-то в своей Москве сколько зарабатываешь?
Чубарики
Они же шабарики. Весьма ценные отходы лесного хозяйства. Прежде чем просто срубленное дерево станет деловой древесиной, ему отрубают сучья и нижнее утолщение, которое портит калибр. Это и есть чубарик — самая плотная часть ствола, идеальное топливо для домашних печей. Этими отходами завалена целая долина, примыкающая к местной пилораме Костромалесхоза. На ней по договоренности с лесозаготовителем и пасется Юрка Огурец.
Телегу чубариков на пять кубов он продает за две с половиной тысячи. Из них одну платит хозяину долины, пятьсот за погрузку — Сашке, похожему на ирландца, тысячу — себе за доставку. Если заказчик просит порубить чубарики на дрова, еще четыреста. Но дело это трудоемкое, сам Огурец не рубит. Юрка вообще уже почти полностью слез с физической работы, поскольку инвалидом является не только по документам, но и в реальности: врожденный вывих тазобедренного сустава.
То, что жизнь в Россолово не бедная, а глупая, признает даже задумчивый глава сельсовета Александр Транчуков. В среднем люди имеют по 15–20 тысяч в месяц.
— Я сам только за рулем работаю, ну и в гараже по слесарке. Даже когда могилы копаем, я больше дирижирую, чем лопатой машу, — сам видел.
— За что же тебе платят?
— За ум, честь и совесть.
— В смысле?
Телега чубариков. Две с половиной тысячи рублей
— В прямом. Иди найди какого-нибудь шабашника. Найдешь, конечно. Но не факт, что он все сделает как надо, не факт, что не попросит лишнего, не факт, что вообще приедет в назначенное время. А я человек, в котором уверены все, у меня репутация — за многолетний и добросовестный труд. Поэтому обращаются ко мне, а я уже собираю людей под конкретную работу. У меня на примете человек десять толковых ребят. Правда, время от времени кто-нибудь из них начинает дурковать, но это быстро лечится: я просто отлучаю его от заказов, и он быстро приходит в себя. Одно дело поругаться с каким-нибудь разовым клиентом, другое — с человеком, на котором фактически замыкается вся шабашка местная.
Это сейчас Огурец такой продуманный, а когда начинал свой бизнес, весь состоял из одних слабостей. Добрый, честный, круглый. Собственно говоря, история его успеха тоже началась с одного большого недостатка: не мог никому отказать.
— Люди просят: сделай то, сделай это. Бабушке какой-нибудь дрова порубить, крышу залатать — ну как тут откажешь? Помогал. Сначала бесплатно, как тимуровец. Потом стали деньги совать. Вот и вся история успеха.
— А почему деньги, а не пол-литра?
— Пытались и пол-литра, но я не пью.
— Принципиально?
— Да какой там! С организмом что-то не то. Иной раз ужас как хочется напиться, а больше бутылки пива не лезет — хоть плачь. И что остается делать? Приходится работать.
Дежурный по территории
Сегодня у Огурца рекорд — четыре тысячи пятьсот рублей. После двух телег с чубариками позвонил сосед, попросил вывезти на свалку хлам, который остался в доме после смерти дедушки, — еще четыреста рублей. Потом отвезли на кладбище одну семейку — отметить сороковины. Вернулись домой, помыли машину. Пока она сохла, Юрка отлучился на пять минут: думал — до ветру, оказалось — успел в бане помыться.
Не успели выехать за пассажирами, чтобы везти их в Галич, — звонок. Дама бальзаковского возраста просит принести ей из магазина бутылку водки. Сто рублей сверху. Еще звонок. Молодой бездельник заказывает продукты с доставкой. Еще сто.
Юра и его средства производства: автомобиль, трактор, а также ум, честь и совесть
— Ты тут прямо как «скорая помощь».
— Почему как? Меня очень часто просят в больницу отвезти. Недавно вон дедушку одного чуть не спас. Если бы врачи его потом обратно домой не отправили, выжил бы.
— А пожары тушить тебя не вызывают?
— На пожары нет, а вот дороги от снега я постоянно чищу вместо дорожников.
— И кто платит?
— Иногда люди скидываются, иногда сельсовет что-то подбрасывает. Но от властей много не дождешься — так, на бензин.
— Зачем же ты чистишь?
— Ну а как тут откажешь? Кроме меня, некому.
— Слушай, а почему бы тебе самому не пойти в главы сельсовета? Ты ведь, в сущности, сейчас именно этим и занимаешься — дежурный по территории, решаешь проблемы людей. Станешь начальником — будешь делать то же самое бесплатно, за государственный счет.
— Боже упаси! У меня столько нервов нету.
Берем пассажиров, прорываемся через проклятый шлагбаум. На заднем сиденье пожилые брат и сестра. Оба кораблестроители, всю жизнь проработали в Северодвинске, делали подводные лодки. Брат вышел на пенсию, вернулся в родное Россолово и запил. Сестра приезжала на похороны матери, а теперь возвращается к своим субмаринам.
— Знаешь, какое у нас там вредное производство? Ой, лучше тебе не знать!
Пьяный кораблестроитель крепко садится мне на уши и всю дорогу мужественно сражается с собственной немотивированной агрессией. В ожидании поезда отпрашивается в туалет, а сам идет в магазин, покупает еще пузырь и возвращается добрый и счастливый. Опытная сестра разоблачает брата именно по этому признаку. Пузырь находит с одного касания.
Женщине плохо
Древний город Галич дикий, но симпатичный. Огромное озеро, сколько хочешь деревянного зодчества и всего один светофор — зато с озвучкой для слепых. Юрка делает погромче музыку, чтобы совсем не озвереть от этого писка, пока мы ждем сильно нетрезвую женщину, работницу ресторана «Русский чай».
У нетрезвой женщины случилось большое горе: жизнь в очередной раз бессмысленна и беспросветна. Всю дорогу до Россолово она очень громко матерится, сбрасывает звонки нелюбимого мужа и любимой мамы, названивает подруге, к которой хочет поехать ночевать, потому что все достали, просит остановить возле магазина, чтобы купить сигарет, покупает там все, кроме курева, приезжает наконец к подруге, через пять минут звонит, чтобы ее оттуда забрали, — в общем, плохо женщине, очень плохо. Даже буйный кораблестроитель забился в дальний угол заднего сиденья и затих.
— Юран, а у вас тут что, люди каждый день на работу на такси ездят?
— Вообще-то туда автобусы четыре раза в день ходят. Просто сегодня девушка припозднилась. Да и взял я с нее вдвое меньше, потому что в складчину с этим… кораблестроителем. Но вообще я бы не сказал, что жизнь здесь у нас бедная. Она не бедная. Просто немного бестолковая.
Юркина родная мать Валентина накопала сегодня 13 ведер картошки. Соседи просто пришли к ней и сказали: «Что-то неохота нам свою картошку копать. Хочешь — бери бесплатно. Все равно пропадет».
Уважаемая компания «Ридерз Дайджест»! Оставь, пожалуйста, бабушку в покое! Ну, или хотя бы пришли ей какую-нибудь действительно умную книжку.
— Это что, бедность называется? — спрашивает меня Валентина. — В советское-то время было гораздо бедней. Зарплата — 50–60 рублей, за колбасой в Москву, сено по ночам тайком косили. Такого даже представить было нельзя, чтобы люди себе на дом водку с доставкой заказывали. Причем богаче всех живут бездельники. Вон соседи мои алкоголики — рожают, живут на детские пособия, на такси за справками ездят, а после трех лет, когда пособия больше не положены, сдают детей в детдом. Моя воля — я бы половину всех этих пособий вообще отменила, они портят людей. Мужики стали какие-то беспутные, девки безрукие — даже пельмени магазинные приготовить не умеют. Ох, чем все это закончится, даже не знаю. Я вот газ и воду не стала в дом проводить, хотя предлагали.
— Почему?
— Если у нас все в доме будет, как жить-то после этого? На улицу выходить вообще не за чем станет. Одичаем совсем!
То, что жизнь в Россолово не бедная, а глупая, признает даже задумчивый глава сельсовета Александр Транчуков. В среднем люди имеют по 15–20 тысяч в месяц. Если добавить огородную ренту и экономию на общей сельской солидарности, то доход можно смело удваивать.
Изменился лишь народный рейтинг работодателей. Раньше денежно и почетно было работать на железной дороге. Теперь зарплаты на РЖД снизились настолько, что работать туда идут все больше люди никчемные. Зато поднялся статус врачей, учителей и прочих бюджетников. Но и тех, и этих, и всех остальных одинаково гложет какое-то всепроникающее чувство тотальной неправильности жизни. Юрка Огурец — едва ли не последний фактор стабильности.
От работы кони дохнут
Неподалеку от Россолово из тугой земли Мантуровского района торчит одна непростая избушка, которая по совместительству является исследовательской базой факультета государственного и муниципального управления Высшей школы экономики. Построил базу профессор Юрий Плюснин, который возит сюда студентов для более тесного знакомства со страной. Он изучает провинциальное общество уже лет тридцать. У него несколько нестандартный взгляд в том числе и на русскую трудовую этику.
— Прежде всего нужно научиться различать понятия «работа» и «труд», — с ходу интригует Плюснин.
— Научите.
— Работа — это процесс, слабо сопряженный со смыслом. На древнерусском языке это называлось «ломить», «орать». А труд — это действие, изначально обращенное на результат. Труд — это творчество. Чтобы хорошо работать, нужно просто упереться рогом — сила есть, ума не надо. А чтобы хорошо трудиться, нужно быть немного ленивым. Ровно настолько, чтобы не любить лишние усилия.
Дорога к храму. Не осилит даже идущий
— А, так вот почему в католических землях Германии экономика развита гораздо лучше, чем в протестантских! Все эти БМВ, «Мерседесы» и «Порше» появились именно в Швабии и Баварии, а не в какой-нибудь Нижней Саксонии. Католики просто ленивей протестантов.
— Очень даже может быть. Технологии создают такие люди, которые не любят лишней работы. А протестантская этика культивирует работу как процесс: не ленись, все время что-то делай, и бог будет тебя любить. Результат не важен. И в этом ее слабость. По крайней мере в современном мире.
— Сейчас вы скажете, что православная трудовая этика ближе к католической.
— Да, скажу. Мы не любим делать бессмысленные вещи, и это очень хорошо. Православный подход к труду — он прежде всего творческий. Русский человек — плохой работник, но хороший труженик. Неслучайно именно это слово активно использовала советская пропаганда. Коммунисты чувствовали, как активизировать человеческий ресурс. В России отлучать труд от смысла нельзя ни в коем случае.
Теория очень красивая и стройная, но упрямый Огурец ни в какую не желает в нее встраиваться. Ко всем религиям мира он одинаково равнодушен, но ведет себя именно как протестант. Просто пашет с утра до ночи, а когда спрашиваешь зачем, пожимает плечами: «Меня так воспитали». Возможно, именно поэтому самая большая Юркина слабость — неумение грамотно распорядиться результатами своего труда. Если монетизировать свой ангельский, безотказный характер Смирнов худо-бедно научился, то инвестировать заработанное хоть в какие-то долгосрочные жизненные блага он не умеет совершенно. Деньги тратит с идиотизмом, достойным лучшего применения. Не то чтобы шикует, а просто опять же никому не может отказать.
— Сыну надо было в больницу ложиться, он говорит: «Пап, купи мне компьютер, тогда лягу, а то мне там скучно будет». Ну, купил ему хороший компьютер. Теперь он в нем торчит круглосуточно, мне вообще не помогает. Дом вот все никак нормальный не приобрету, ютимся в двух комнатах с протекающей крышей.
— А чего так? Зарабатываешь ведь хорошо. Да и дома здесь дешевые.
— Да то одно то другое. Машина ломается, в долг просят, дочь болеет. Операцию вот себе самому надо делать, а то этот вывих тазобедренного сустава с годами все больше беспокоит. А это 300 тысяч — дороже, чем дом.
— Неужели бесплатно нельзя?
— Да можно, у нас многие бесплатно оперируются. Но надо квоту получать, в район ехать.
— Так ты ж там каждый день бываешь.
— Да некогда все как-то.
Эта непрактичность у него тоже от матери. В недобрый для себя час открыла она письмо от компании «Ридерз Дайджест». Теперь покупает наложенным платежом все дорогие и ненужные книги, которые ей присылают хитрожопые маркетологи. Она их даже не читает — просто боится потерять виртуальные баллы, которые ей начисляются за каждую покупку.
— Уже 84 тысячи на эту заразу потратила, не знаю, что и делать, — чуть не плачет тетя Валя и идет на почту за новой посылкой.
Уважаемая компания «Ридерз Дайджест»! Оставь, пожалуйста, бабушку в покое! Ну, или хотя бы пришли ей какую-нибудь действительно умную книжку. Например, «Как правильно инвестировать заработанное».
Лирическое отступление
Деревня Кожухово. Сплошные политональные наложения
«Мы вышли на улицу. Буш разразился гневным монологом:
— Это не котельная! Это, извини меня, какая-то Сорбонна!.. Я мечтал погрузиться в гущу народной жизни. Окрепнуть морально и физически. Припасть к живительным истокам… А тут?! Какие-то дзен-буддисты с метафизиками! Какие-то б…ские политональные наложения!..»
Это Довлатов, повесть «Компромисс». Эпизод, который невозможно не вспомнить при посещении местных полумертвых деревень. Вот, например, деревня Кожухово. Кто здесь проживает? Дом первый — семья программистов, оба выпускники мехмата МГУ. Дом второй — православный публицист с четырьмя детьми и супругой-социологом. Дом третий — видный политтехнолог, пиарщик олигарха Прохорова. Никакой народной жизни. Одни политональные наложения.
Одному такому «дзен-буддисту» мы с Юрой облицовываем дом вагонкой. Работа выгодная, подобные заказы не первой необходимости считаются пижонскими. Если у человека есть деньги на архитектурный марафет и к тому же он не в состоянии сделать такую простую работу собственными руками, пусть платит тысяч тридцать, не меньше. Работа и правда проще некуда. Доски уже покрашены и высушены, я пилю, Огурец прибивает: вжик-вжик, тук-тук. В свободную от умственного труда голову лезут всякие глупые мысли.
— Юран!
— А!
— А ты вот эту свою безотказность сознательно используешь как маркетинговый ход?
— Что такое маркетинговый ход?
— Ну вот почему люди идут в «Макдоналдс», например? Потому что они точно знают: бигмак — он и в России бигмак, и в Америке бигмак, и даже во Вьетнаме он точно такой же бигмак.
— Да пóлно! Не думаю я ни о чем таком. Думать вообще вредно.
Вжик-вжик. Тук-тук. Дом, который мы облицовываем, стоит на холме. Внизу до самого горизонта деревья цвета водорослей: зеленые, желтые, ржавые, черные. В этом море где-то далеко и глубоко гудит поезд. Бродит медведица. Молится трезвый отец Валентин. Похмеляется несчастная женщина из ресторана «Русский чай». Кидает в телегу чубарики Сашка, похожий на ирландца. Лежит в земле ответственная старушка Гусева. Как же все-таки прекрасен этот мир!
— Юран!
— А!
— А ты в детстве кем мечтал стать?
— Кем хотел, тем и стал. Механизатором.
Вжик-вжик. Тук-тук. С верхней притолоки крыльца падает советский пузырек с лосьоном после бритья. «Для ухода за кожей лица. Содержит натуральный сок огурца».
— Юран!
— А!
— А почему одни люди работают, а другие нет?
— Все очень просто, — Огурец, кажется, теряет терпение. — Знаешь, почему одни люди работают, а другие нет? Просто потому, что одни люди работают, а другие нет!
Ну не хочет Юра ничего сказать своей стране! Безнадежный случай. Будем считать, что репортаж не удался. Вжик-вжик. Тук-тук.
|
