|
8 января 2013, 09:00
В российских стереотипах кавказская идентичность соотнесена главным образом с мужчиной, т. е. практически не «схвачена» и не отражается гендерная специфика
Сегодня в кавказском культурном ареале единственной сферой культуры, которая контрастирует с русской, является культура социальной коммуникации
В исторической и культурологической науках принято увязывать кавказскую культурную специфику с «лимитрофным», «межцивилизационным» положением региона - на стыке восточных (тюркских), западных (греческой, византийской), южных (персидской, арабской) и русской (северной) культур. Такая методологическая позиция во многом оправдана, когда культурный мир Кавказа рассматривается в диахроническом плане, в плане генезиса. Однако ситуация принципиально меняется при синхроническом анализе современного состояния культурного пространства: налицо яркий русско-кавказский / кавказско-русский культурный синкретизм, а что касается влияния и следов других культур и цивилизаций, то они, что называется, лишь едва просматриваются.
Четко фиксируемый в кавказских республиках культурный синкретизм и характер этого синкретизма означает дрейф культурного сознания кавказских этносов в логос российской цивилизации.
Прежде всего следует говорить о языковом бытии кавказского культурного пространства (мира). Здесь уже с прошлого века монопольным языком социально-культурной коммуникации является русский. Понятно, что этому способствовали и политические обстоятельства. Однако, как показал сложный, противоречивый и конфликтный культурно-политический опыт 90-х годов, укоренение русского языка в кавказских культурах обрело уже экзистенциальный характер, и в определении его культурного статуса политический фактор больше не играет решающей роли.
В этом плане характерны следующие факты. Радикальные этнические движения и организации, возникшие и действовавшие в 90-х годах (на гребне «всплеска этнического сознания»), настойчиво выдвигая вопросы о политическом суверенитете республик, о создании «кавказской конфедерации» вне России, не поднимали вопросов в отношении статуса русского языка. Разумеется, это не является плодом забывчивости кавказских этнических фундаменталистов. Тем более, что в республиках-лидерах этнического фундаментализма - в Татарии и Башкирии - активно проводилась политика ограничения пространства действия русского языка, в том числе в средней и высшей школе, а также отказа от русской (кириллической) графической основы письма.
Анализ показывает, что за этой кажущейся непоследовательностью культурно-политических порывов этнического движения 90-х годов стоит факт экзистенциального порядка, с которым были вынуждены считаться даже ревнители этнической суверенности - русский язык стал языком культуры и образования, бытового общения и политической коммуникации кавказских этносов, средством их причастности к мировому культурному пространству. Если учитывать известную теорему Сепира-Уорфа, которая утверждает, что именно язык определяет (если угодно, предопределяет) мироощущение и мировосприятие человека, то четко фиксируемый в кавказских республиках культурный синкретизм и характер этого синкретизма означает дрейф культурного сознания кавказских этносов в логос российской цивилизации. Более того, эмпирически фиксируется тот факт, что тексты массовой коммуникации (газет, радио, телевидения), построенные на этнических языках, как правило, являются кальками русской устной и письменной речи.
В плане культурного синкретизма кавказских этносов, на наш взгляд, заслуживает внимания и культура костюма (одежды). Как известно, именно одежда прежде всего является символом и средством культурного позиционирования человека, манифестации его идентичности. В обиходе кавказских этносов уже давно доминирует европейский костюм, как и у русского этноса. А что касается национального костюма, то в современной культурной практике кавказцев он не выходит за пределы ритуально-зрелищных, культурно-этнографических действ. Столь же радикально задето культурным синкретизмом и жилище кавказских этносов - о специфике жилищной культуры на Кавказе можно говорить лишь довольно условно, с предикатами «с учетом горного ландшафта», поскольку облик жилища здесь (в регионе Северного Кавказа) давно стал русско-европейским.
Иное дело - культура питания: ныне ее специфика активно подчеркивается и рекламируется, так как она стала предметом прибыльного бизнеса, особенно в российских городах. Но в реальной, повседневной жизни кавказских этносов давно преобладает кухня, мало чем отличающаяся от современной русской, а точнее, от советской, общепитовской. Представления о том, что на Кавказе на завтрак подается хаш, на обед шашлык, а на ужин хичины с хачапуриями и все это сопровождается обильными потоками экзотических напитков «чача», «арака», «буза» и т. д. имеют мало общего с реальностью наших дней и отражают лишь стереотипы, сложившиеся давно (в эпоху «первичных культурных контактов»).
Как видим, переплетение русской и кавказских культур проявляется практически во всех сферах культуры. Но особое место здесь принадлежит профессиональному искусству: классический театр, опера, балет, крупные формы художественной и музыкальной культуры пришли в кавказское культурное пространство именно из русской культуры, став формой интеграции кавказских культур в российское цивилизационное пространство. Интегративный вектор в отношениях русской и кавказских культур по сути фиксируется «демографической топологией» региона - русские и кавказцы здесь расселены практически во всех городах и районах диффузно, без территориальных обособлений, без «анклавов» и «гетто».
Вот здесь впору задаться вопросом: почему вразрез с бесспорными и многочисленными фактами интегрированности кавказцев в русское культурно-цивилизационное пространство устойчиво бытуют мифы и стереотипы о непроницаемости-герметичности кавказских культур, о средневековых нравах кавказских социумов, формирующие в русском массовом сознании образ мало приглядного «лица кавказской национальности»? Ныне в кавказском культурном ареале единственной сферой культуры, которая контрастирует с русской (предстает как явно «иное»), является культура социальной коммуникации.
Она и в самом деле специфична, по меньшей мере, в двух аспектах: ярко ритуализована и подчеркнуто демонстрирует мобилизационный потенциал культуры, что у непосвященного, возможно, оставляет ощущение коммуникативной агрессии. Но в последние десятилетия существенные изменения происходят и в этой, наиболее консервативной, сфере культуры кавказских этносов.
Культурная идентичность (как и социальная), будучи формой отношения (но не атрибутом), имеет различные модусы проявления для носителя данного конкретного типа идентичности и для «внешнего наблюдателя». Если носитель идентичности соотносит себя со смысловым миром и поведенческой схематикой культуры, с которой связана его идентичность, то «внешний наблюдатель» может судить о чужой ему культурной идентичности (и, как правило, судит) лишь на основе стереотипов - упрощенных, огрубленных, расхожих представлений. Исключением в этом плане не является и кавказская идентичность: в стереотипах массового российского сознания она окрашена настораживающими красками и тонами экспрессивности, напористости, групповой сплоченности и др. При этом, как показывает анализ, в российских стереотипах кавказская идентичность соотнесена главным образом с мужчиной (с мужским поведенческим схематизмом), т. е. практически не «схвачена» и не отражается гендерная специфика.
А между тем, кавказская социокультурная идентичность проявляет яркую гендерную специфичность, особенно в сфере межпоколенческих отношений. Суть этой специфики можно определить как гендерную асимметричность социально-культурных отношений. В реальной культурной практике это проявляется, в частности, в форме асимметрии отношений «солидарность-конкуренция» в мужских и женских группах - в среде мужчин доминирует конкуренция, в женской среде - коллективная солидарность, компромисс. Разумеется, как и любая закономерность, соотносимая с социумом и социальными явлениями, гендерная асимметрия «солидарно-конкурентных» отношений в кавказских социумах носит относительный характер. Однако она довольно устойчиво проявляется в целом ряде феноменов, в том числе в модели семьи и в межпоколенческих отношениях кавказских этносов, порождая ряд культурно-поведенческих особенностей, подлежащих учету, когда речь идет о дискурсе идентичности.
О фундаментальном характере гендерной асимметричности социальных отношений в пространстве кавказских этнических культур свидетельствуют особенности формирования семьи. Здесь модель семьи такова, что женщина выходит замуж в буквальном смысле слова - она покидает родительский дом, свой род и переходит в семью мужа, а точнее, под «присмотр» и «управление» матери мужа, поскольку на Кавказе именно «старшая женщина» управляет семьей. В этой ситуации прочность семьи (брака) едва ли ни в первую очередь зависит от того, как строятся отношения невестки и свекрови, каким регулятивным нормам они подчинены. Так что, хорошо известная прочность брака в пространстве кавказских этнических культур указывает на компромиссный и толерантный характер этих отношений.
И в самом деле, установленные культурными традициями требования и нормы таковы, что отношения невестки и свекрови должны быть именно компромиссными, солидарными. В то же время, трудно себе представить такую ситуацию (модель семьи), когда кавказский мужчина (жених), заключая брак, переходит в семью своей жены, под «власть» родителей жены, ставя таким образом будущее брака в зависимость от межпоколенческих отношений двух мужчин - зятя и тестя. Такой брак в пространстве кавказских этнических культур будет восприниматься как маргинальный, ущербный - так срабатывает гендерная асимметричность внутрисоциальных отношений.
Необходимо подчеркнуть, что данная гендерная специфика кавказских этнических культур (и кавказской идентичности) проявляется и в форме своеобразной асимметрии межэтнического брака - в подобный брак чаще всего (по разным оценкам, до 90 %) вступает кавказец-мужчина. В этом смысле гендерная специфика «размыкает» кавказскую идентичность, создавая предпосылки для интеграции ее носителей в «иные» культурные миры, т. е. опровергая представления о непроницаемости и замкнутости кавказских культур.
Феномен гендерной асимметричности социально-культурных отношений проявился массовым образом в ходе радикальных ломок уклада жизни и культурных норм, обусловленных процессами либеральных реформ и социально-культурной трансформации в современной России, особенно на ранних, самых сложных этапах реформ, в пору «экономики челночества».
Понятно, что челночество, как и любая форма рыночно-экономической активности, предполагает конкуренцию, конкурентную борьбу, а значит, и способности сорганизоваться для такой борьбы. Как свидетельствуют факты, именно солидарно-организованным группам челноков удавалось захватывать и удерживать конкретные товарные ниша. В сложной ситуации 90-х годов гендерная специфика кавказских культур проявилась таким образом, что челночная экономика здесь стала исключительно «женской». Это кажется парадоксальным, поскольку принцип «мужчина - глава и кормилец семьи» является одним из непреложных аспектов ценностно-смыслового мира кавказских этнических культур. Однако глубинные социально-поведенческие диспозиции (в частности, гендерные модели отношений «солидарность -конкуренция»), присущие кавказской идентичности, в переломный для социальной самоорганизации момент сработали так, что на ролевые позиции «кормильца семьи» вышли женщины, изначально ориентированные регулятивными нормами культуры на солидарно-компромиссные отношения, резко отодвинув мужчин на «задний план».
При формально-социологическом подходе все это можно трактовать и как нечто тривиальное: мол, каждое общество отвечает на вызовы времени и объективных обстоятельств, как может. Однако, если рассматривать данный факт (впрочем, широко известный, эмпирически фиксируемый) в общем контексте принципов и норм кавказских этнических культур, если учитывать, что в данном случае мы сталкиваемся с социально-культурным феноменом фундаментального порядка, а именно - с переменой социальных ролей мужчины и женщины (с необычным феноменом гендерно-ролевой инверсии), с дрейфом культурных доминант от маскулинных к феминным, то кавказская социально-культурная идентичность и в самом деле предстает в необычном свете. Оказывается, что представления о средневековой застылости кавказской идентичности, о ее консервативности и неподвластности времени, об абсолютной непроницаемости культурно-смыслового мира кавказских этносов, на которых чаще всего и строятся дискурсы «ужасного Кавказа», не выдерживают критики - кавказская идентичность принципиально открыта, отличается лабильностью маркерного состава, что особенно ярко проявляется в феномене инверсии гендерных ролей. Но в маркерной системе кавказской социально-культурной идентичности, разумеется, есть и такие элементы, которые носят консервативный и конфликтный характер, в частности, роль этатизма в системе социально-культурных ценностей.
Социальная идентичность, будучи сложной, многосоставной и многоуровневой системой-процессом архетипических предрасположений, особенностей мироощущения, нормативно-ценностных ориентиров, поведенческих схем и диспозиций, постоянно эволюционирует и корректируется под влиянием различных факторов и обстоятельств. Исключением в этом плане не является и кавказская социальная идентичность. Ранее уже отмечался факт весьма существенной трансформации института старшинства в системе этой идентичности: он ныне стал более рациональным и гибким в контексте требований времени и культурной модернизации; налицо необычный, «кавказский» культурный синкретизм, который можно понимать как объективный этап интеграции и синтеза русской и кавказских культур. Однако в последнее время в структуре кавказской идентичности произошли и изменения явно «откатного» и «регрессивного» характера, архаичной («попятной») направленности. Северный Кавказ обретает черты восточной культуры, восстанавливает восточную исламизированную ментальность, дрейфует в сторону исламской цивилизации. «Откат идентичности», о котором идет речь, как нам представляется, носит частичный и аспектный характер - относится, главным образом, к такой интенции кавказской идентичности, как этатизм (этнический этатизм) и обусловлен им.
Именно этнический этатизм еще на самых начальных этапах «всплеска» этнического сознания и эпохи поиска этносами собственной идентичности заявил о себе как главный ориентир этого поиска. Как известно, этнический этатизм имеет много измерений и аспектов, он бытует как форма идеологии и как политическая практика, обретая в этих измерениях субстанциональный характер и, таким образом, выходя за пределы идентичности конкретного этнического социума. Однако, как свидетельствуют факты, этнический этатизм бытует и как архетипическое предрасположение, культурная ценность этноса, что, на наш взгляд, превращает его в идентификационный признак, маркер.
Анализ показывает, что одним их главнейших факторов (если не решающим), позволивших в 90-е годы выстроить в кавказском регионе (и не только здесь) свои мини-государства и собственные кланово-автократические режимы власти не очень популярным этнократическим лидерам советского модуса (которые, заметим, не располагали в то время значимыми силовыми и финансовыми ресурсами), стала именно активная интенция этнического сознания на этатизм.
Подчеркнем еще раз: слепую энергию стихийного этнического подъема той поры удалось ввести в рамки некоего социального порядка в условиях явного дефицита властных ресурсов даже не очень популярным «первым лицам» разваливающейся советской власти. Это стало возможным именно вследствие манипуляции символической ценностью «свое государство» («суверенитет», «собственная государственность»). В этом плане примечателен (можно сказать, архетипичен) тот факт, что самая крупная и влиятельная структура этнического движения на Северном Кавказе в 90-е годы именовала себя «Конфедерация горских народов». Поскольку конфедеративные отношения, что называется, по определению предполагают автономию и суверенность вступающих в подобные отношения, уже само название этой структуры выражало главную интенцию этнического движения в регионе - создание конфедерации моноэтнических государств, позиционирующей себя в отношении России и «прочего внешнего мира» как крупная геополитическая единица.
Так, очередной раз в ситуации спонтанной активности этносов региона объективировалась интенция кавказской социальной идентичности на этноэтатизм. Фактически подтверждая эту интенцию кавказской социальной идентичности в новейшее время, о себе заявили следующие факты: разделение Чечни и Ингушетии на два «собственных государства»; попытки учредить суверенную Кабарду и суверенную Балкарию; ползучая идея создания «карачаево-балкарского» и «общеадыгского» государств. Политические процессы последних лет (восстановление единого конституционного пространства страны, десуверенизация этнических республик, наведение вертикали власти, формальный демонтаж скомпрометировавших себя автократических режимов) пока существенным образом не изменили этого маркерного аспекта идентичности кавказского социума - увы, сохраняется интенция на этатизм.
Однако, поскольку теперь гуманитарная интеллигенция дистанцируется от этого «символического капитала», этноэтатизм, как и следовало ожидать, обретает маргинальные формы проявления, в числе которых появление многочисленных ваххабитских джамаатов («мини-государств») со своими амирами (вождями), идея «кавказского халифата», попытки исламистского «государственного переворота» то в одной, то в другой этнической республике северокавказского региона и т. д
В подобных своеобразных феноменах обнаруживается (проявляется) укорененность этнического этатизма в культурно-ценностной системе кавказских этносов. В этом плане он сродни биологическим механизмам борьбы популяции за свою территорию, что на ментально-когнитивном уровне артикулируется в категориях «коренной народ», «исконная территория», «историческое право на свободное распоряжение собственными природными ресурсами» посредством «своего государства».
Здесь уместно еще раз напомнить, что социально-культурная идентичность, так или иначе, являет собой некую интенциональность сознания и алгоритм поведения человека, которые проявляются особенно четко в ситуациях «вызова», «выбора» и «позиционирования себя», иначе говоря, под влиянием внешних, довлеющих обстоятельств и вызовов. Вот здесь мы подходим к весьма значимому для политической практики моменту. Дело в том, что именно политическая практика страны, а точнее, ее ошибки и промахи, уже на протяжении целого века выступают как главный фактор активации и провоцирования интенций кавказской социальной идентичности на этнический этатизм. При этом, если в советское время эти интенции лишь едва теплились на зыбкой почве крайне противоречивой стратегии нациестроительства (в форме автономных республик), то в далекой от рациональности политике России 90-х годов они получили исходящую от самой власти активацию и массированный выход в практике суверенизации этнических республик («берите суверенитета, сколько можете проглотить»).
Этнополитическая ситуация в стране остается не «синхронизированной», не согласованной с общими процессами движения России по пути формирования нации-государства.
Сегодня, казалось бы, иная ситуация, и триумф этнического этатизма - «уже пройденный этап» в истории современной России. Но в реальности все обстоит куда сложнее, опять-таки в силу ошибок и промахов российской политической практики. Дело в том, что, этнический этатизм и сегодня провоцируется действующей политической практикой, действующими нормами российских законов. В этом плане характерен принятый в априоризмах российской политики 90-х годов закон о реабилитации репрессированных народов. Спору нет, реабилитация здесь необходима в максимально возможных объемах и максимально гуманных формах. Но получается так, что отдельные положения этого закона читаются неоднозначно, в частности, относительно территориальной реабилитации, изначально (еще в 90-е годы) интерпретированные в духе этноцентризма и этнической политической автономии, а по сути, в духе этнического сепаратизма и этатизма.
Именно по этой причине посылы данного закона по поводу территориальной реабилитации репрессированных народов, долженствующие восстановить справедливость, сами стали источниками новых несправедливостей, антигуманных эксцессов, питательной почвой этнического экстремизма, а главное, легитимным основанием активности откровенно маргинальных и сепаратистских этнополитических движений и структур, так или иначе исповедующих этнический этатизм. Вот примеры провоцирующего действия указанного закона: ингушско-осетинский конфликт; постоянно бужируемые радикальными балкарскими этнополитическими группами требования «восстановить балкарские районы периода депортации», что подталкивает республику к административному размежеванию по этническому признаку; ползучая идея «карачаево-балкарского объединения» и т. д. В контексте этих обстоятельств естественно напрашивается вопрос: не пора ли скорректировать указанный закон, который находится в явном противоречии с сегодняшним вектором внутриполитического курса России - курса на формирование единого российского гражданско-политического общества?
А между тем, проблема этнического этатизма в системе кавказской социально-культурной идентичности, а шире - в этнополитическом бытии современной России, в последние годы обретает новые аспекты, требующие критического осмысления. Речь идет о том, что курс на укрепление российского федеративного государства, необходимость которого остро встала на излете 90-х годов и в целом не вызывает сомнений, в последнее время все чаще заявляет о себе в идеологии и в практиках этнического этатизма. В этом плане характерны дискурсы в драматических тонах по поводу миграции «инородцев» в Россию, как и по поводу монополии «лиц не российской национальности» на рыночную торговлю, а также неослабевающая активность кавказофобии в российских регионах преобладания русского населения. Все это негативным образом отражается на общей социально-политической ситуации в стране, вновь и вновь напоминая об отсутствии четкой этнополитической стратегии в современной России, стратегии формирования российской национальной идентичности.
Идентичность, как и любая теоретическая концепция (модель), является не более, чем способом репрезентации и идеализации объекта исследования (познания) и социального регулирования. В этом смысле категория «кавказская идентичность» - это попытка выразить современный срез социального, социально-политического и культурного бытия кавказских этносов в массовом сознании этих же этносов и в их соотнесении «себя самих» с «остальным миром» (с миром российского социального бытия, прежде всего). Но это и попытка представить кавказское этносоциальное бытие как открытую и динамичную систему (систему-процесс), которая подвержена влиянию различных факторов, обусловленных российским социальным бытием. Ныне главные из них - экономический и социально-трудовой. Дело в том, что Северный Кавказ в силу ряда причин (в том числе и неравномерного развития субъектов Российской Федерации), к сожалению, не учитываемых должным образом на уровне федерального Центра, находится в ситуации нарастающего отставания - как по темпам, так по и качеству социально-экономического развития - от средних показателей по стране (не говоря уже о мегаполисах России, которые воспринимаются как «норма новой жизни»). Но главное и самое неприятное в том, что эта ситуация, как показывает ход событий, не может быть устранена лишь на основе рыночных механизмов, на которые уповает Центр. Требуется запуск на федеральном уровне некоей политики выравнивания условий развития субъектов РФ. Это особенно важно для Южного региона, поскольку здесь существуют объективные причины (объективные факторы) нарастающего отставания в социально-экономическом развитии. Приведем некоторые из них.
Россия, а точнее ее центральные промышленные регионы, как показывают реальные факты, уже переходят (или перешли) от периода политической и экономической стабилизации к этапу развития - здесь рыночные механизмы и факторы либерализации экономики работают достаточно эффективно. Северокавказский регион, напротив, в силу накопленных в прошлом отставаний, все еще находится в условиях («в зоне») переходной ситуации, когда рыночные механизмы не срабатывают должным образом, обрекая регион именно на нарастающее отставание.
Кроме того, экономический рост этнических республик сдерживается еще и целым рядом факторов внерыночного порядка. В их числе:
- высокий уровень инвестиционного риска в связи с общей ситуацией в регионе, ее сложностями;
- отсутствие в этнических республиках собственных инвестиционных ресурсов или их явная недостаточность;
- специфичный характер территориального распределения трудовых ресурсов, когда около 60% безработного (незанятого) населения в силу особенностей культуры сосредоточено в крупных селах этнических республик, практически лишенных инфраструктуры, необходимой для экономической, промышленно-производственной деятельности.
Но самое главное, ситуация нарастающего разрыва в уровнях социально-экономического развития России в целом и национальных республиках Южного региона начинает обретать самовоспроизводящийся характер в силу неотвратимого действия следующего замкнутого цикла: высокий уровень инвестиционного риска и инфраструктурная неразвитость отталкивает потенциальных инвесторов (делает южные республики России неконкурентными на рынке инвестиций), а отсутствие масштабных инвестиций ускоряет деградацию производственно-технологического потенциала региона, сдерживая темпы и масштабы решения накапливающихся проблем. Речь идет о появлении своеобразной «петли отчуждения кавказского региона от развития» («петли нарастающего социально-экономического отката»).
Если не переломить эту ситуацию, трудно рассчитывать на стабилизацию в регионе (со всеми вытекающими оттуда последствиями). В то же время, как уже подчеркивалось, проблема «самовоспроизводящегося отставания» северокавказских республик в социально-экономическом развитии в существующих сегодня («здесь и сейчас») условиях не может быть решена лишь на основе либерально-рыночных подходов и механизмов, она настоятельно требует сочетания мер как рыночного, так и политического регулирования.
Конкретно речь могла бы идти о следующих мерах:
- создание на Северном Кавказе специального фонда страхования инвестиционных рисков, связанных с вложениями в развитие кавказского региона, имея в виду случаи реализации масштабных проектов, затраты на осуществление которых не менее, скажем, одного миллиарда рублей;
- реализация специальных государственных (региональных) проектов инфраструктурного развития крупных сельских поселений северокавказских республик с учетом социально-политической значимости этой проблемы;
- государственная поддержка инфраструктурного развития рекреационных зон республик.
Но самое главное - это создать в стране реальные условия для мобильности трудовых ресурсов (а значит - мобильности идентичностей и их конвергенций). Разумеется, эти условия должны содержать и особые механизмы политической регуляции - механизмы «откачки» избыточных трудовых ресурсов из кавказских республик в другие регионы России. Именно здесь кроется самый тугой узел противоречий этнополитической ситуации в современной России, требующих разрешения. Пока не только не существует подобных механизмов, стимулирующих отток незанятых рабочих рук из кавказских республик, но даже те кавказцы, которые пытаются самостоятельно, на свой страх и риск, решать эту задачу, наталкиваются на стену этнофобии, оказываются в ситуации «войны идентичностей». Подчеркнем еще раз: этнополитическая ситуация в стране остается не «синхронизированной», не согласованной с общими процессами движения России по пути формирования нации-государства.
Вероятно, можно ждать «куда вывезет история», ограничиваясь сетованиями на сложность означенных проблем, советами не «подстегивать» события и довериться «мудрости истории», рациональности рынка. Но все указывает на то, что нужны системные действия на политическом уровне - пора начинать расчистку завалов на пути к становлению единого российского, гражданско-политического сообщества, устраняя при этом и такие конфликтно-превращенные формы социального бытия как «кавказский рекрут», «номады-диаспоры» из граждан собственной страны. Речь идет о создании необходимых условий формирования российской нации, а значит - о политическом (социальном) конструировании в новой России, о возможных формах и масштабах использования подобной социальной практики. На арене научно-философской мысли эта проблема ставится еще шире - о «конструировании хорошего общества» в России.
Пока получается так, что тот негативизм к социальным практикам советской системы, которая, как известно, была завязана на тотальную социальную инженерию и идеологический прессинг, привел нас к другой крайности - к отсутствию сколько-нибудь значимой и массово разделяемой идеологии и чрезмерному упованию на механизмы рынка и на их «регулирующую рациональность». Но время показало, а политическая практика последних лет еще и подтвердила необходимость стратегии социального проектирования и конструирования. Объектом такого конструирования и регулирования в современной России может и должна стать социально-культурная идентичность, если учитывать, что она (идентичность), будучи конструктом сознания, неустранимо содержит мотивационные, т. е. регулируемые, аспекты.
Более того, поскольку идентичность, как и любой продукт сознания, носит дискурсивный характер, коммуникация в ее самом широком понимании (политическая, культурная, экономическая) является реальным инструментом ее формирования и корректировки (впрочем, рациональная коммуникация в современных политических теориях интерпретируется еще шире - как главная основа социальной общности). Цель дискурсивных и проективно-регулятивных (политических) усилий в данном случае очевидна - синтез российских социальных идентичностей. Мерой и основой задействования всего набора социально-политических практик и механизмов в интересах конвергенции и синтеза российских социально-культурных идентичностей в новую, многоуровневую социально-культурную идентичность, вероятно, могла бы стать идея-принцип «суверенная демократия», будучи спроецирована на практическую плоскость. Спроецирована так, чтобы правовая рационализация социума и экономическое принуждение в социуме сочетались бы еще и с механизмами мотивации процессов конвергенции идентичностей, а значит, движения российских этносов по пути формирования единой российской, полиидентичной нации.
В этом контексте вполне уместно кое-что переосмыслить и в нашей недавней советской практике, которая, как бы к этому не относиться, сумела неплохо выстроить проект «единства и дружбы народов». Речь идет прежде всего о главнейших и объемлющих пространствах коммуникации и социального конструирования, каковыми, конечно же, являются сфера образования и СМИ.
Понятно, что цель предлагаемого социального конструирования («конструирования идентичности») - это преобразование ментального мира россиянина, социальных и культурных форм его бытия к достижению социальной конвенции в обществе. Ныне это главный исторический вызов России. А что касается кавказского этнокультурного мира, кавказской идентичности, то полученные в нашей работе результаты свидетельствуют о том, что они обладают (вопреки стереотипам массового российского сознания) лабильностью и адаптивностью, т. е. главными предпосылками к синтезу. Более того, процессы диалога и синтеза русской и кавказских этнических культур, а значит, процессы становления новой, российской идентичности налицо. Но в постсоветской России они идут стихийно, противоречиво и конфликтно, требуя системного и мотивирующего политического регулирования.
Хажисмель Тхагапсоев
|
